Анатолий Томилин - Хочу всё знать [1970]
На IV Конгрессе Коминтерна в ноябре 1922 года товарищ Катаяма присутствовал как заочно выбранный делегат (он не выезжал из Советской России) от этой новой компартии. Сэн Катаяма сделал доклад об её Первом Учредительном съезде и внёс предложение признать её секцией Коминтерна. Его предложение единодушно приняли, а Сэн Катаяму избрали членом Президиума исполкома Коминтерна.
На одном из заседаний IV Конгресса Коминтерна он третий раз встретился с В. И. Лениным. Это произошло 13 ноября 1922 года; Андреевский зал Большого кремлёвского Дворца был переполнен, ожидалось появление Владимира Ильича. Когда он вошёл, зал встретил его восторженными овациями, все делегаты встали и пропели «Интернационал».
Проходя на трибуну, Ленин пожал руку каждому из сидевших в президиуме. Сэн Катаяма почувствовал, что пожатие его руки стало уже не таким крепким, как прежде. Это сразу же напомнило ему о тяжёлой болезни Ильича и о том, что выступление на заседании потребует от него огромного напряжения.
Ленин говорил по-немецки, при этом голос его звучал ровно и уверенно. Он великолепно держался и издали казался совершенно здоровым.
В своём докладе он отметил значительные успехи и достижения Советской республики на пути к социализму и показал их большое международное значение.
Речь В. И. Ленина продолжалась около часа; чтобы окончить её вовремя, он несколько раз смотрел на часы.
Слушали Владимира Ильича с огромным вниманием и при полной тишине. После его выступления в зале долго не смолкали аплодисменты.
Пробыв затем некоторое время среди товарищей в президиуме, Ленин встал и пошёл к выходу. И пока он не вышел из зала, все присутствующие на заседании делегаты стояли. Этим они хотели выразить свое безграничное уважение к Владимиру Ильичу.
Это была последняя встреча Сэн Катаямы с В. И. Лениным.
Позже, когда его не стало, товарищ Катаяма одним из первых указал на необходимость собрать воспоминания о Владимире Ильиче.
Он писал, что «каждый, кто встречался с товарищем Лениным в своей жизни, должен рассказать об этом другим — это долг перед партией и революцией». Сам он был первым японцем, лично познакомившимся с Ильичём, и в 1928 году он написал о трёх незабываемых встречах с ним, оставивших глубокий след в его намяти.
До конца своих дней Сэн Катаяма оставался верным делу Ленина. Он являлся одним из руководителей Коминтерна и вёл в этой международной организации большую работу.
Он принимал активное участие в организации в 1922 году МОПРа — международной организации помощи борцам революции. Она помогала политическим заключённым и их семьям во всех странах мира.
В начале 30-х годов нашего века империалистическая Япония развязала первый очаг войны на Дальнем Востоке.
В 1933 году в Германии к власти пришёл Гитлер; появилась реальная угроза распространения пожара войны на страны Европы.
В это время Сэн Катаяма был одним из тех, кто возглавил борьбу за мир во всём мире и по инициативе которых были созваны антиимпериалистические конгрессы в Амстердаме (1932 год) и в Париже (1933 год).
В работе конгрессов Сэн Катаяма принимал самое живейшее участие, показав ещё раз свою верность идеям пролетарского интернационализма.
Пятого ноября 1933 года Сэн Катаяма скончался в возрасте 74 лет в Москве. За день до смерти он оставил своё завещание Коммунистической партии Японии, где особо подчёркивал необходимость крепить неразрывную дружбу с Советским Союзом.
Девятого ноября на Красной площади состоялся большой траурный митинг, и урна с прахом Сэн Катаямы была захоронена в Кремлёвской стене.
Л. Радищев
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
В пропуске, который выдал ему Дзержинский «на право вхождения в Смольный институт», он был поименован как Джон Реед — согласно английскому правописанию, — а называли его по-разному: товарищ Рид, товарищ Ред (с крепким нажимом на русское «е»). Ему даже нравилось это «Ред», означавшее в переводе «красный», «революционный» — совпадение на редкость удачное.
Здесь, в Смольном, его уже хорошо знали. Часовые, стоявшие снаружи и на внутренних постах, особо уважительно здоровались с американским товарищем, который «пересёк для них земной шар», как было позже о нём сказано.
Часто на площади перед Смольным и в коридорах его останавливали красногвардейцы в чёрных поношенных пальто, с винтовкой через плечо, солдаты в ватниках или плохоньких шинелях, матросы, больше других сохраняющие свой морской «шик».
— Руку, камрад!..
Поздней осенью в огромном, всегда бессонном, всегда освещённом здании невозможно определить время, если не свериться с часами. Круглые сутки не гаснут лампы и кажется, что ни на одну минуту не останавливается людское движение в длинных сводчатых коридорах.
Второй час ночи, а из совнаркомовской приёмной всё ещё не ушли посетители. Это проходная комната, разделённая невысоким барьером, большая часть её — со стульями и деревянным диваном — отдана посетителям. Сейчас здесь, похоже, идёт какое-то совещание: положив на диван неровный сероватый лист бумаги, согнувшись над ним и мусоля карандаш, сидит пожилой человек в кубанке. Его окружили со всех сторон. Кое-кто устроился возле дивана на корточках. Несколько бородачей с дублеными лицами и люди помоложе. Рядом, в углу, сложены их поддевки, шинели, хотя в приёмной вовсе не тепло.
Они так поглощены своим делом, что не замечают Рида, который остановился и вслушивается в гудение их голосов, заглядывает через головы. На бумаге — какие-то столбики цифр, кривые строчки букв. Жаль, что ничего нельзя понять. Он идёт дальше, в секретариат Совнаркома.
Маленькая машинистка с косичками — за своим столиком она почти вровень с машинкой — улыбнулась ему и сразу же снова застучала по клавишам. Горбунов, секретарь Совнаркома, молодой человек в зелёном френче, оторвался от бумаг, подошёл, энергично потряс руку.
— Здравствуйте, товарищ Рид!
Разговаривают они на удивительнейшем языке — причудливой смеси английских, русских, немецких, французских слов, но понимают друг друга неплохо. Рид сообщает, что он «имел говорить с кэмрид Ленин», на что отвечено ему было так: к сожалению, точное время для встречи установить трудно, скорее всего, это будет около двух часов ночи.
— Вероятно, там скоро закончат, — говорит Горбунов, взглянув на дверь, ведущую в кабинет Председателя Совнаркома. — А вы пока посидите… Только на чём, собственно?.. Все свободные стулья взяли туда… Впрочем, одну минуту, — он быстро снимает с табурета, приставленного к столу, груду папок и книг. — Вот вам отличная табуретка!
Рид старательно повторяет «та-бу-ред-дка», а потом спрашивает, нельзя ли узнать, что происходит в приёмной, что там за товарищи и что они пишут?
— Там идёт заседание Совнаркома. Срочное. На ходу. Собрались наркомы земледелия, народного образования, военных и внутренних дел, почт и телеграфов… Серьёзно, товарищ Рид, — Горбунов улыбается, встречая недоумённый взгляд Рида. — Эти товарищи прибыли с Северного Кавказа… В городке с четырёхтысячным населением создали свой Совнарком… Были у Владимира Ильича с просьбой: издать декрет, утверждающий их права, и отпустить средства. Ну, переговоры происходили в атмосфере, так сказать, дружелюбно-весёлой. Владимир Ильич спросил, есть ли у них нарком по иностранным делам? Выяснилось, что внешней политикой занимается сам Председатель Совнаркома… тот, в кубанке, которого вы видели… Работали они, однако, хорошо. Владимир Ильич одобрил, рекомендовал им называться отныне Ревкомом и немедля представить ему бюджетную смету. Одну, между прочим, уже забраковал… Вот они теперь сочиняют вторую!
— О, какой это интерестинг!
Рид пристраивает табурет в углу, садится, кладёт на колени плоский кожаный чемодан, вынимает из кармана блокнот. Ещё не полностью уложен сюда сегодняшний улов. Всё, что происходило теперь вокруг, всё, что он видел и слышал — великое и малое, печальное и смешное, — всё было историей, захватывающей, волнующей, неповторимо-интересной, и он боялся только одного — не упустить бы что-нибудь!
Вот эти наркомы из дальнего угла новой России — как это поразительно, необыкновенно! А эта женщина, которая несколько часов назад сказала на собрании белошвеек: «Пора выбить буржуйчиков из седла их собственности!» А новые деревянные мостки, — по ним он шёл сейчас через полузамёрзшую слякоть до главного подъезда Смольного. Мостки не только удобные, они, можно сказать, и символические: как бы знаменуют solidity, firmness — солидность, прочность новой власти!
А вот эта канцелярия при Совете Народных Комиссаров, с её простыми конторскими шкафами, столами, разномастными стульями, самодельной вешалкой, наскоро прибитой у кабинета главы правительства? Её можно обставить любой, самой великолепной мебелью из любого бывшего министерства, но здесь такое даже представить невозможно…
